Особенность ресентимента в том, что он не может прямо выразить себя, старательно вытесняется, переносится со своего объекта на других. Так в классическом фрейдистском сдвиге чувство ненависти переносится с его подлинного объекта на "заместителя". К таким неожиданным смещениям относится, на мой взгляд, вся риторика вокруг мифической оранжевой революции, которая якобы вот-вот сметет Россию и ее власть с лица земли. Революцией вроде не пахнет, но многие почему-то верят в придуманный политтехнологами миф. Почему? Да потому что сами испытывают ненависть к власти, но, боясь себе в этом признаться, приписывают ее каким-то неведомым коварным силам. Похоже, что борьба с оранжевыми — результат переноса чувства ресентимента на других.

В России перед президентскими выборами разросся ранее невиданный институт "заместителей" — "доверенных лиц" и представителей кандидатов. Между ними организуются дебаты, они выступают как странные фигуры замещения в ландшафте, где все строится на подменах и смещениях. Из среды интеллигенции на эту роль прежде всего пригласили артистов. Связано это, я думаю, не только с тем, что театр в России — все еще феодальная институция, но и с тем, что артисты — профессионалы замещения, они говорят то ли от себя, то ли от лица своих персонажей. Но они готовы символически замещать собой и зрителя. Эти фигуры замещения с особым блеском предстали в недавних дебатах между Ириной Прохоровой и артистом Никитой Михалковым, которому поручено было замещать Путина.

Показательно, как Михалков сформулировал в этих дебатах свой призыв голосовать за Путина: "Сегодня при той ситуации, которая есть, Путин — единственное, что у нас есть. То, как сегодня Запад и мир, наши друзья многие за рубежом, не хотят Путина, уже заставляет меня автоматически за него голосовать". В нормальной ситуации ненависть "мира" не делает политика хорошим кандидатом — скорее плюсом может быть для него любовь и уважение этого "мира". Но здесь речь явно идет о фигуре замещения. Логика тут, возможно, такая: "Я должен голосовать "за", чтобы скрыть мою бессознательную солидарность с теми, кто ненавидит моего хозяина и тем самым обнаруживает мое собственное чувство. Голосуя "за", я доказываю самому себе, что не испытываю к Путину тех чувств, которыми я наделяю американцев (между прочим, подаривших мне вожделенный "Оскар")". Возможно, я фантазирую, но мне трудно избавиться от ощущения подавленного ресентимента в столь долго холуйствующем человеке. Не зря же он так активно вымещает свою агрессивность на тех, кто не может ответить. Будь я причастен власти (какое, право, странное предположение...), я бы, пожалуй, не положился на безграничную преданность Никиты Сергеевича.

Наиболее яркой формой замещения является совершенно беспочвенный и истерический антиамериканизм. Американец в сознании холуя оказывается заместителем его хозяина, фигурой не только замещения, но и смещения. Особенность такой смещенной агрессивности в легкости, с какой она может быть перенесена на реальный объект ресентимента. В этом смысле очень любопытен знаменитый эпизод на стадионе, где происходил поединок между российским борцом Федором Емельяненко и американцем Джеффом Монсоном. Как известно, после поединка зрители на стадионе освистали Владимира Путина. Свист этот был полной неожиданностью — возможно, даже для тех, кто свистел. Дело в том, что весь этот поединок символически воспроизводил извечную мифологическую борьбу с Америкой. В тот момент, когда американец был повержен и на ринг поднялся премьер министр, произошел мгновенный перенос агрессивности с метафорического побитого врага на истинный, хотя и подсознательный объект ресентимента.

Показательна и реакция общества на трагическую смерть двух российских детей в принявших их американских семьях. Гипертрофированная реакция на эту смерть связана с тем, что россияне, когда речь идет об отношениях с властью, идентифицируют себя с детьми. Когда-то немецкий психоаналитик Александр Митчерлих назвал послевоенное немецкое общество обществом без отца. По его мнению, отношения в нем строились как "горизонтальные" отношения между сестрами и братьями. Россия всегда была обществом под сенью циклопической фигуры отца, последний из которых, в пику немецкой горизонтали, усердно выращивал гигантскую стоеросовую вертикаль. Кант считал, что Просвещение знаменует выход общества из детства и обретение способности независимо мыслить. Не думаю, что мы доросли до Просвещения в смысле Канта. Детство все еще наш удел.

Все это позволяет на социальном уровне разыграть классическую эдипову ситуацию, в которой отец оказывается жертвой вытесненного ресентимента. Фрейд писал, что отец осуществляет символическую кастрацию сына и в результате провоцирует последнего на "отцеубийство". Французские философы Жиль Делёз и Феликс Гваттари говорили об "эдипизации" общества, лишающей людей свободы и разнообразия желаний во имя подчинения жестким социальным структурам. "Эдипизация" — это подчинение структуре власти и производства, воплощенной в фигуре символического отца.

Болезненная реакция на смерть детей по вине неведомых американцев была похожа на бунт против фигуры отца (что показательно — не родного, приемного, навязанного) и идентификацию с беззащитными детьми. Американцы здесь лишь замещали фигуру иного отца, которую обыватель не рисковал ни помыслить, ни назвать. То же и с преувеличенной угрозой педофилии. С чего бы вдруг Законодательное собрание Петербурга принимает закон о запрете пропаганды(?!) педофилии. Слово "пропаганда" обычно фигурирует в России в политическом, а не в педофилическом контексте — здесь явный фрейдовский сдвиг. Таким же странным кажется и экстренное обсуждение в Думе (в момент предвыборной кампании!) президентского законопроекта, намекающего на возможность химической кастрации педофилов. У меня нет ни малейшего сомнения, что мы имеем тут дело с фрейдистскими вытеснениями. Да и нынешний президент постоянно ассоциируется в новейшей социальной мифологии с малым дитем, жертвой символической кастрации со стороны всемогущего премьера. Вообще было бы интересно подвергнуть российское коллективное бессознательное серьезному психоанализу.